Об одиночестве

В этой жизни человек всегда испытывает такое чувство, как одиночество. Даже в период относительного благополучия, да что там, — в момент счастья, блаженства, наслаждения, оно неизменно сопутствует человеку. Однако это не то, повседневное, пошлое одиночество, которое вызывается недостатком общения с себе подобными. Последнее — вполне объяснимо и в принципе непостоянно, то, о котором говорю я — загадочно и вечно. Это не просто чувство, это — состояние души, души, терзаемой неизлечимой, возвышенной тоской по миру, по измерению, из которого мы — простые смертные — были выброшены, выдворены, выселены на эту грешную землю, дабы влачить на ней жалкое, далёкое от «нереальной» родины, существование. Это ностальгия по абсолютному, небесному счастью. Нет способа избавиться от неё, как бы человек не искал, он не найдёт противоядия. Хотя ищет: алкоголь, секс, наркотики, жажда крови и денег — вот далеко не полный перечень тех средств, которые бросает он на борьбу с одиночеством. Он топит себя в страстях, в вине, рубит сук, на котором сидит, наступает на горло собственной песне, и всё это — лишь бы на миг, ну хоть на час, на день, но забыть, во что бы то ни стало забыть свою тоску…

О времени

Мы все живём в великий век презервативов, O'k-Ob и суперскоростей, в век трансформаторов, трансформеров, трансфертов. И в этот сумасшедший век понятие «безвременье» давно уже исчезло с наковальни народного тупого пустомелия. Действительно, нас время окружает отовсюду, мы все купаемся в его тягучей, вязкой плазме. Когда идёте вы справлять нужду, вам некогда, и вы справляете её неадекватно. Вам некогда, засев в диван, задрав на стол свои лодыжки, перечитать хотя бы половину наследия великих мастодонтов, как то: Чуковского, Житкова, Заходера. Опять же некогда, не просто некогда, а невозможно, остановиться у трепещущего моря, взглянуть на волны, на пятна камуфляжа, аквалангиста, что повесился от счастья, от счастья обладания подводною пучиной, и задуматься: а на фиг всё на свете нужно, а на фиг нужен свет, а на фиг фиг нам нужен, и фигля на фиг нам вообще нужна, и в чём нужда ужа, ужасно жадная еврейская душа нужна ли нам?.. О, да, о, да, о, да!, нам некогда подумать о насущном, подумать о величии существованья и жить в угоду процветанья безмерного развития материи. Нас тащит за уши к сырой могильной яме круговорот событий, неумолимый стрелкин ход на часовом на выпуклом на циферблате, и некогда нам, грешным, оторваться от времени смертельной схватки; не мы живём, а нас живут, не мы поём, а нас поют, ведут конём, ферзём, слоном, бывает даже и лохом, один лишь выбор предоставив: меж злом ужасным и добром, глаза повязкой повязав любви, надежды, веры, страха, сомнений, совести и чувства меры, вручив в убогие кривые руки знаменье пламенной свободы - свободы мухи в детском кулачке, свободы маленьких аквариумных рыбок и хомячка свободы, в баночке сидящего, и ржа, в условиях немого вакуума, разгорячённо, пламенно кричащего!

Чтобы остановиться

Тёмно-ржавая ночная пелена да мелкий моросящий дождь, словно клубы опиума, заволокли слезящиеся двери, столбы фонарные и переулки. Тёмно-ржавые ночные стражи проснулись, размяли онемевшие члены и двинулись в путь… чтобы продолжить…
Одинокий солдат, до дембеля которого осталось больше, чем ему мечтается, молча смотрит на засаленную, надорванную, словно душа, фотографию, курит… Встанет он завтра с петухами, оглянется вокруг тупо, возьмёт в мозолистые, обветренные руки лопату, для того… чтобы продолжить…
Сквозь призму суррогатного, дешёвого, как жизнь, вина, она смело посмотрит на памятную, взятую в рамку фотографию солдата, потушит тонкую, словно шутка, сигарету и развернётся к хахалю, которого нет на фотографии… чтобы продолжить…
Молодой браток, жуя резинку, лихо привинтит к пушке глушитель, лихо нажмёт на курок и размажет по полу, будто кистью, чёй-то очень ненадобный мозг. Плюнет, налепит на дверь использованную мятную жвачку и выйдет в ночь… для того, чтобы завтра продолжить…
Некрасивая, словно мать жены, акушерка закутает в цветастое полотенечко новорожденного, вымоет в старой советской раковине багровые от крови перчатки, наденет новые, да раздвинет ноги кой-кому… чтобы продолжить…

В эту скучную, тёмно-ржавую ночь
Не мелькнёт она у его окна,
В эту скучную, тёмно-ржавую ночь
Не была она целомудренна.
Молодой браток в эту ржавую ночь
Не прильнёт к мольбам убираемого,
Акушерки рука не поднимется
Из утробы не достать рождаемого…

В эту яркую, полнокровную ночь не повернётся луна стороной обратной, не остановит свой бег сумасшедшее время, не в силах жизнь превратиться в дым, человек не в силах…

о с т а н о в и т ь с я.

Ну вот и всё...

«Ну вот и всё. Медленно опускается занавес, актёры смывают грим с уставших, обескровленных лиц. Солнце бросает мрачный поцелуй своим протуберанцем в атмосферу сознания», — так, неторопливо, словно крадучись, проплывали по реке сумасбродной жизни мои сумасшедшие мысли в тот туманный, дождливый, словом, похабный вечер. Я выпивал его до дна, до последней капли крови. Я растворялся в каждом дуновении промозглого, мерно свистящего ветра, в каждом луче заходящего за горизонт светила. Мне не хотелось закрывать глаза и, хотя в моих зрачках плясали разноцветными брильянтами кусочки разбивающихся капель, я наблюдал за горделивым бреющим полётом белогрудой чайки. А рядом, на обглоданном берёзовом скелете болтался одинокий лист. Осень знала своё палачёвое дело и методично умерщвляла мир. Но он, последний признак существующей в природе жизни, держался из последних сил, держался молодцом и не сдавался, хотя висел уже, по сути, на одной смиренно загибающейся клетке.
О, как иногда я понимал его, размазанный по шпалам, вдыхающий пары мазута и смолы, вгрызающийся в бесчувственную рельсовую сталь. Ведь я, человек, венец всех земных творений, существо, чья воля способна разрушать границы невозможного, сила духа — разрывать удушающие путы слабости, лежал теперь, поверженный судьбой, как перерезанное, бьющее фонтаном алой крови, горло, как выкрученное из изуродованного тела, трепетное сердце.
Однако сокрушаться поздно. Скользя в ночи бесшумными мохнатыми крылами, два лютых волчьих глаза неслись по направлению ко мне. Ещё мгновение, ещё вздох, ещё один удар в груди, ещё одна стремительная мысль в голове…
«Что, опять?!! Чьё-ё-ё-ё-рт подерииии!!! Ты идиот, ты казёл, ты что же это вытворяешь, ублюдок, ты что, опять не на тот путь улёгся, самоубийца, тоже мне, хренов; сволочь, гад, ещё и ещё раз гад! Да ты же дуррак, ты дуррак, ты запомни раз и навсегда, что ты дуррак! Нет, ну это ж надо, это ж надо, умудриться снова лечь не на те рельсы! Ну ё-моё, ну не мразь, не скотина, ну не ублюдок?!! Да-а-а…!», — так ругал я самого себя в тот злополучный, безнадёжно пропавший вечер, глядя унылыми, безнадежными глазами всед ускользающему в бескрайние сибирские просторы вожделенному составу «Караганда — Ханты-Мансийск».